Большой и добрый Степан посреди ужаса и отчаяния. Интервью с директором «Фонда Ройзмана»

«Фонду Ройзмана» — четыре года. Но вникать в чужое горе Степан начал гораздо раньше. Фонд стал логичным продолжением работы Евгения Ройзмана на посту мэра. В кресле главы города он тоже принимал у себя потерянных и отчаявшихся людей. А их проблемы потом решал в том числе Степан, занимавший должность помощника мэра.

Сейчас он — директор структуры, которая аккумулирует относительно небольшие пожертвования множества людей и тратит их в хосписе, но еще помогает другим фондам — от зоозащитников до борцов за сохранение стареньких домиков.

В интервью 66.RU Степан Чиганцев рассказывает о растущем спросе на благотворительность , о том, как Фонд живет в тени политика Ройзмана , и о том, как не сойти с ума на такой работе .

— Это началось примерно с февраля 2014 года. До того я работал в Фонде социального страхования и непосредственного отношения к благотворительности не имел. Вообще не думал, что сюда попаду. Так вышло.
Я работал-работал, все было хорошо. Но мне хотелось почему-то в администрацию [города], ближе к земле. Хотелось делать что-то, чтобы результат был виден сразу. Я обзванивал все администрации — районную, городскую, — на предмет того, нет ли у них таких вакансий. Параллельно учился в Академии госслужбы. И в конце 2013-го Евгений Вадимович [Ройзман] объявил конкурс на поиск помощника. Я конкурс прошел и с февраля приступил. И да, уже тогда главное, чем я занимался, — работа с людьми.

— Зачем тебе это нужно?
— Работать с людьми?

— Решать чужие проблемы.
— Ну, сейчас это, наверное, чуть больше. Понятие благотворительности шире. У нас есть прием, который идет уже больше года. Его ведет Евгений Вадимович. Приходят тысячи человек. Параллельно есть системные проекты — и хоспис, и детский паллиатив. Есть юридическая приемная — консультируем, исковые составляем. Плюс мы за полтора года расширились и пытаемся поддержать проекты других фондов, у нас их 13.
Зачем нужно? Ну, не знаю… Так вышло. Я никогда не думал, что буду работать в благотворительности, что буду работать с людьми, потому что это тяжеловато и отнимает много сил.

— Ваши системные, как ты говоришь, проекты — хоспис и паллиативная помощь детям. Это же очень тяжело психологически. Оба проекта связаны со смертью. К вам люди приходят умирать…
— Не совсем верная формулировка. Приходят не умирать. Хоспис и паллиативная помощь — это не про смерть. Это, наоборот, про качественную и достойную жизнь на отведенное время.
Паллиатив подразумевает самую разную помощь человеку, который неизлечимо болен. Да, зачастую это люди с четвертой стадией рака, терминальные больные, которые уже чувствуют боли, которым нужно эти боли купировать. Но это все равно разговор о том, что человеку нужно создать максимально комфортные условия в его последние месяцы, годы. Он должен получить обезболивающее, и при этом надо так хорошо дозировать, чтобы он не стал наркоманом, находился в сознании, общался с родственниками, чтобы ему было комфортно. Ему нужно обеспечить вкусное питание… В общем, все, что тебе нравится в жизни, какие-то простые вещи, они должны быть здесь, с тобой, в то время, когда тебе уже невозможно помочь.

— И тем не менее, страх, боль, отчаяние — они валятся на тебя и на твоих сотрудников ежедневно. Мне кажется, в такой ситуации у человека есть два механизма самозащиты: либо зачерстветь, перестать воспринимать, либо просто сойти с ума от этого бесконечного потока. Как ты в этом живешь? Как вы в этом живете?
— У нас все, кто работает с людьми, умеют сопереживать, умеют чувствовать людей. У нас такая позиция, что к людям нужно относиться хорошо и не нужно усугублять ситуацию. То есть если человек рассказывает тебе о своей проблеме, ты должен спокойно выслушать и подумать, как решить эту проблему. Главное в разговоре, если речь идет о приеме, вычленить проблему и понять, как ее решить. Задать человеку тот вектор, чтобы он максимально корректно, комфортно, максимально точно объяснил, чего он хочет. И только потом мы идем советоваться со специалистами, разбирающимися в его вопросе, и находим какие-то пути решения.

— Я говорю о другом. Сопереживание предполагает, что вы пропускаете через себя чужие беды. И когда этих бед — тысячи, это же какой-то кошмар, страшный сон. Ну серьезно, скажи, тебе и твоим подчиненным требуется психологическая помощь?
— Вообще, у любых НКО периодически возникают такие проблемы. Мы никакие курсы не проходим, никуда не обращаемся, как-то, видимо, сами в себе варимся. Пока получается. Периодически проводятся всякие кемпы — лагеря для сотрудников НКО. Для разгрузки эмоциональной. Потому что все сотрудники НКО, работая с людьми, сталкиваются с определенными проблемами. И у них и выгорание есть, и вот это затвердение, закаменение, о которых ты говоришь.

— Текучка кадров у тебя большая?
— В Фонде?

— Да.
— С того момента, как я пришел, уволились буквально несколько человек. По разным причинам. Потом мы собрали команду и, в общем-то, работаем примерно одним составом. За последний год он практически не поменялся. А сейчас расширяемся, ищем новых людей.

— Сильно устаешь на этой работе?
— (Тяжело вздыхает.) Тут работа связана с кучей обязательств. Нестабильная работа. Было тяжело два года. Особенно тяжело — в начале, в 2018 году, когда нужно было собрать команду, искать деньги, платить людям. Бывали моменты, когда принимаешь на работу человека. Через две недели ему нужно платить аванс. А денег нет. То есть денег хватало по проектам — то, что мы взяли на себя исполнять. А на свои нужды не хватало. Сейчас уже более спокойно. Сейчас все, что мы должны делать, делаем, все обязательства, которые мы должны исполнять, — исполняем. Вот так. Я понимаю, что в коммерции гораздо больше денег. Нет ни одного супербогатого человека, который работает в фонде…

— Он бы быстро перестал там работать, если бы люди узнали, что он супербогатый…
— Понятно, что хотелось бы поработать на денежной какой-то работе. Хотелось бы ездить на мерседесе, жить в «Антаресе». И приходится отдавать очень много времени в развитие фонда и самому развиваться. В этом плане, наверное, тяжеловато бороться с собой, когда ты думаешь — а вот я трачу время, а мог бы заниматься тем, что в перспективе принесло бы гораздо больше всего.

— Как часто тебя посещают такие мысли?
— Периодически. Но мне очень нравится команда, которая собралась. Здесь работают большие профессионалы. Это очень крепко держит.

— В будущее ты особо не заглядываешь?
— Я планирую будущее. Но, опять же, я понимаю, как здесь все развивать, как тут все работает, как это может работать еще лучше.

— Мне кажется, благотворительных фондов становится больше. И я не могу понять: хорошо это или плохо? В чем причина? Они растут, потому что вокруг все больше людей, которые оказались в кризисной ситуации? Или потому что растет спрос на благотворительность, становится больше жертвователей и денег?
— То, что Фондов и НКО становится больше, это очень хорошо. У нас большая проблема с благотворительностью, потому что еще 20 лет назад ее в России не было совсем. Она вот только-только сейчас развивается.
До этого только в Москве были фонды. Сейчас в регионах, конечно, по-прежнему нет организаций, которые привлекали бы большие, по столичным меркам, средства. Но у нас есть, например, «Аистенок», который работает уже 16 лет. Появляются новые. И чем больше фондов, чем больше людей, вовлеченных в благотворительность, тем лучше.

Вторая часть твоего вопроса — про деньги. Да, людей, готовых помогать, становится больше. Это благодаря интернету. Он разрастается, делает процесс перечисления средств на благотворительность проще и быстрее. В офлайне сейчас сборы падают, но в Сети — растут. Такова общая тенденция. И в итоге общие сборы потихоньку растут. Не в геометрической прогрессии, конечно, но растут.
«Фонд Ройзмана» — вообще уникальный случай. Наш бюджет на 95% складывается из частных пожертвований. Десятки тысяч людей переводят деньги, участвуют в качестве волонтеров, рассказывают друзьям, приходят на мероприятия. Но другие фонды в регионах зачастую живут иначе. Они живут на гранты, на деньги одного-двух больших спонсоров.
Почему мы начали поддерживать проекты других 13-ти фондов? Потому что умеем работать с частными донорами. И хотели бы, чтобы у фондов была возможность дифференцировать свои источники доходов.
К примеру, мы поддерживаем проект «Вместе ради жизни». Это центр помощи онкобольным. Они получили грант — 10 млн рублей. Позже — еще один, президентский. А что будет, если в следующий раз не получат? Центр уже работает, у него есть сотрудники, помещение, обязательные платежи. И должны быть разные источники средств.
В регионах, к сожалению, практически не умеют работать с частными лицами. Не умеют работать со СМИ. Хотя фонды, в принципе, по умолчанию должны быть максимально медийными, чтобы люди про них знали.
Я был в США в сентябре. Там практически все вовлечены в благотворительность. Нет такого, чтобы кто-то не знал о фондах. А этих фондов — огромное количество. Я был в Кливленде, штат Огайо. Весь город — 300 тыс. населения, агломерация — около 3 млн человек. Я там встречался с людьми из фонда, который привлекает деньги для исследований редких генетических заболеваний. И представители фонда рассказывают, что только в западной части города — около 30 фондов примерно той же направленности! И у каждого годовой бюджет — около полумиллиона долларов. Представляешь?!

— Но ты ведь понимаешь, почему там так?
— Почему?

— Законодательство так устроено. Честный американский налогоплательщик имеет право выбрать: отдать деньги на благотворительность или Дональду Трампу на новые танки и ракеты. Не удивлен, что многие выбирают благотворительность.
— У них такая штука: когда ты жертвуешь, условно на благотворительность тысячу долларов, то ты можешь на эту тысячу уменьшить налогооблагаемую базу. То есть с этой тысячи у тебя налог брать не будут.

— Так я об этом и говорю. Просто чуть более метафорично.
— Я не думаю, что там люди помогают фондам только ради налоговых вычетов. Они вовлечены. Знают, что их государство им должно ровно столько, сколько оно должно, а все остальное они должны делать сами. То есть если они хотят лучший мир вокруг себя, то они должны сами что-то делать.

— Почему у нас не так? Ты мне однажды сказал, что все фонды — нищие. Ну вот почему так?
— У них это все развивалось сотни лет. А у нас благотворительность как-то развивалась в царской России, а потом пришли большевики и все закончилось. Все стало государственным. Первые фонды стали вновь возникать только в девяностые. Один из самых старых фондов — «Вера», например, так ему всего около 20 лет сейчас.
У фонда «Подари жизнь» бюджет миллиардный. Для нашей сферы это очень много. Но в общих масштабах — копейки.

— У «Фонда Ройзмана» какой бюджет месячный?
— Сколько мы привлекаем?

— Сколько денег в месяц вам надо, чтобы нормально работать?
— Чтобы просто работать — на зарплаты, на аренду и прочее, нужно где-то полмиллиона.

— Это обязательные платежи. На помощь людям тоже нужны деньги.
— Но мы собираем больше, чем полмиллиона в месяц.

— Сколько?
— В 2018 году, например, мы привлекли 20,7 млн рублей, если я не ошибаюсь.

— Это много или мало?
— По меркам регионального фонда — это достаточно много, особенно если учесть, что мы собираем пожертвования через интернет. То есть мы практически не используем другие пути.

— При этом есть еще 13 сторонних проектов, которым вы фактически отдаете свои деньги.
— Это не совсем так.

— А как? Вы своей целевой аудитории в соцсетях и на сайте рекомендуете перечислять средства этим проектам.
— Речь идет о расширении аудитории. Нашей — в том числе. Наши основные проекты связаны с паллиативом. Конечно, люди сочувствуют, помогают. Но когда ты все время пишешь и рассказываешь только про паллиатив, это, как бы сказать, очень узко.
Мы начали искать и привлекать другую аудиторию. Рассказывать о других проектах, которые есть в городе. С одной стороны, мы помогаем им. Например, собираем деньги для «Аистенка». С другой стороны, мы теперь можем, если что, и их попросить о какой-то помощи. То есть мы начали коммуницировать, расширять аудиторию.

— Ты приводишь в пример «Аистенок»…
— «Аистенок» я очень люблю.

— Да. Бесспорно, «Аистенок» — авторитетная организация. Думаю, ни у кого в этом городе нет к ним вопросов, никто не сомневается в том, что они делают очень важное дело. Но, помимо «Аистенка», вы поддерживаете еще 12 проектов. И когда я смотрел их список, у меня возникло ощущение диссонанса. Там есть организации, которые помогают людям в очень сложных ситуациях. Но там же — [проект архитектора Олега Букина] «Уральский хронотоп», например.
— Это тоже интересная тема.

— Возможно. Но этой «интересной темой» занимается взрослый самостоятельный человек, у которого есть руки, ноги, голова, высшее образование и способность зарабатывать. Да, у него своя позиция и своя борьба. Но я не думаю, что именно он остро нуждается в какой-то финансовой благотворительной помощи.
— Каждая экспертиза, которую проводит Олег Букин, стоит денег. Он аккредитованный специалист, конечно, но очень плохо, что он это делает сам, что этот труд не оплачивается. А ведь это очень большое дело, которому он всего себя посвящает.

— Допустим. Но, еще раз, в списке проектов, которым вы помогаете, — организации, которые прямо спасают людей. Это гораздо важнее сомнительного исторического наследия, которое спасает Олег Букин.
— Ну, оно не сомнительное. За каждым зданием своя история. Я был в Томске. Половина города там признана памятниками архитектуры. В Томске есть на что посмотреть, в этих памятниках находятся музеи. Интересно просто прогуляться.
А у нас все, что не памятник, — сжигают. Строят новую высотку. Испортит она вид города или улучшит — это субъективное мнение. Но почему бы и нам не сохранять такие здания, не отдавать их, например, в аренду. И тогда можно было бы содержать их не на деньги области, города, федералов.

— Это понятно. Вы-то зачем туда лезете? Вам людей спасать надо…
— Есть люди, которые помогают только животным. Есть люди, которые хотят помогать только детям. И если кто-то хочет помочь Олегу Букину сохранить наследие — почему бы и нет? Это хороший городской проект. Мне бы хотелось думать, что все хорошие городские проекты, которые занимаются чем-то полезным, достойны внимания.

— Но масса денег ограничена, ты сам об этом говоришь. В такой ситуации, мне кажется, нужно расставлять приоритеты.
— Фонд же потихоньку растет. И количество людей, которые узнают, что можно поддерживать фонды, растет от года к году. Пока динамика есть. Она положительная.

— Как часто тебе приходится отказывать людям, которым нужна помощь, но вы просто не в состоянии ее оказать?
— Хороший вопрос. Принцип работы примерно такой: сколько денег привлекли, столько и передали. Когда люди приходят с конкретной просьбой — что-то купить, сделать, оплатить лечение и так далее, — мы открываем адресный сбор. Да, у нас есть определенная очередь. Но одно другому совершенно не мешает в этом плане.

— Бренд Ройзмана все еще помогает в этой работе?
— Да, конечно. Евгений Вадимович очень медийный человек. Эта медийность помогает. Она дала возможность уверенно стартануть. У нас, наверное, один из самых крупных региональных фондов, который собирает частные пожертвования, на них живет. В этом мы одни из лучших в регионах. Понятно, что есть определенные ограничения при этом. Связанные с грантами, например.
— Евгений Ройзман, кажется, притягивает ненависти столько же, сколько и любви. Кроме того, политические риски никто не отменял. Дело даже не в грантах, я полагаю. Думаю, есть крупные корпорации, которые никогда не дадут денег «Фонду Ройзмана», потому что так они автоматически начинают участвовать в политическом процессе, а оно им не надо.
— В том числе. Но мы научились с этим работать. Мы видим, как можно использовать наш ресурс. На мой взгляд, мы хорошо с этим справляемся. Наверное, можно лучше. Но мы только учимся.

— Поток донатов от частных лиц стабилен?
— Бывают и провальные месяцы, по-разному. Иногда бывает, что прямо тяжко. Я говорил уже, что фондам очень важно дифференцировать источники получения денег.

— Да. А теперь мы приходим к тому, что вы сами довольно плохо дифференцированы. Тема грантов для вас закрыта. Крупный бизнес — закрыт…
— Мы ограничены, да. Но пока люди нас поддерживают очень активно и хорошо. Есть только рост. Я надеюсь, что мы в этом году начнем офлайн, серию паблик-токов хотим провести в Ельцин Центре. Хотим больше работать с бизнесом.
В общем, у нас появились возможности и силы расширять свои области интересов. То есть мы сначала сделали ставку на то, что приносило больше всего денег. Сейчас мы все свои потребности закрываем из месяца в месяц и можем выйти на другие площадки: бизнес, гранты, оказание социальных услуг по госконтрактам. Я не знаю, получится ли, но будем пробовать.

— Не рассматриваете варианты изменения маркетинговой стратегии? Назвав Фонд своим именем, Евгений Ройзман дал ему толчок на старте. Он привлек внимание людей. Но сейчас вы входите в стадию ровной системной работы. И, кажется, бренд «Ройзман» этому начинает мешать.
— Я абсолютно так не считаю.

— Подонков много в благотворительности?
— Ты про мошенников? Да. Их всегда хватает. Помнишь историю с попрошайками, которые на улицах деньги чужим детям якобы собирали? Она же с вас, с 66.RU, началась.

— Конечно, помню.
— У нас в городе было несколько таких «фондов». Я тогда к Трифонову — начальнику городской полиции — ездил, просил решить вопрос. Благодаря вниманию общественности, в Екатеринбурге эту тему практически купировали. Но мошенники и сейчас по всей России с коробочками ходят.
Есть такое объединение — «Мы вместе». У них есть проект против мошенников. Они топят. Максимально профессионально закрывают такие «фонды».
Но тут вопрос в том, как разделить, как понять, что фонду можно доверять. То есть лучше не переводить на какие-то частные карты в интернете, лучше не жертвовать на улице попрошайкам, лучше жертвовать в проверенные фонды, у которых есть медийные люди, есть отчетность.

— Медийный актер Миронов привез на Екатерининскую ассамблею хороший проект помощи детям Свердловской области. А потом почему-то представители благотворительных фондов заявили, что это не самый лучший способ потратить деньги…
— Екатерининская ассамблея — это очень крутая штука. То, что делают сейчас промышленники, проводя аукцион, собирая миллионы, которые они отдают на благотворительность, это суперздорово.
Но Екатерининская ассамблея, на мой взгляд, могла бы стать крутым фондом местных сообществ, таким хабом, который собирает в себя деньги бизнеса и потом рассматривает проекты самых разных фондов. Можно определить какие-то направления: медицина, развитие, городская среда, еще что-то, и выполнять эти проекты в течение года, отчитываться, показывать, как это сделано.
У них просто, на мой взгляд, немножко менеджмент не справился с ростом. Они достаточно быстро начали привлекать большие деньги. У них очень большая медийная поддержка. Но при этом, на мой взгляд, нет понимания настоящей благотворительности. Собирается огромное количество промышленников. Все — бизнесмены. Никто из них просто так ни копейки в жизни не потратил. Если инвестируют, то только в прибыльные проекты. Если дают деньги, то на то, чтобы их максимально корректно тратили.
Благотворительность — то же самое. Ты должен понимать, что фонд максимально грамотно потратит твои деньги, использует на 100%, добьется того, что обещал тебе.
А тут фонд у Миронова, который проработал несколько лет. Они строятся, насколько я знаю, в Подмосковье. Они подавали заявку в ассамблею на 10 млн рублей. Вот и дали бы 10 млн, а остальные 77 млн перераспределили бы между свердловскими фондами. Это было бы суперздорово.
Тот же самый [Юрий] Окунев. Дайте ему 10 млн, он сделает сотни газонов в городе. И Екатеринбург преобразится!

— Ну блин. Больные дети и газоны — так себе сравнение.
— Это просто пример. Ну хорошо, дайте «Аистенку» 10 млн. Они построят реабилитационный центр.

— Ты отправлял в Екатерининскую ассамблею список своих конструктивных предложений?
— (Вздыхает.)

— Слушай, мы говорим о СОСПП. Это мощное объединение предпринимателей. Там собрались люди, которые очень хорошо умеют зарабатывать. Ты прав. Но они вообще не профессионалы в сфере благотворительности. И каждый раз, когда мне профессионалы-благотворители говорят, что в работе СОСПП и Ассамблеи есть недочеты, я спрашиваю — а вы им об этом сообщали? Пытались помочь, подсказать?
— Только в личных сообщениях.

— Ну, в личных сообщениях — это самый эффективный способ.
— Но пока нет реакции.

— Насколько способен расти «Фонд Ройзмана»?
— Как любой фонд — до бесконечности.

— До бесконечности?
— Любой фонд может расти. Вопрос — хватит ли времени вырасти до определенных размеров. Если мы сохраним свои показатели роста, в этом году выйдем на федеральный уровень. У нас снова может произойти скачок. В геометрической прогрессии будем расти.

— Ваша стратегия — это региональная экспансия, выход в другие регионы?
— Да. У нас достаточно много заявок в течение прошлого года пришло из других регионов. Мы их рассматривали и передавали в другие фонды. А потом просто решили — почему бы нам этим не заняться? Мы в принципе это умеем, давайте сделаем.

— У вас хорошо отработан навык помощи людям. Но ведь в других регионах тоже нужно деньги собирать. Или понятно, как эту технологию трансформировать?
— Там придется искать выход на жертвователей через какие-то истории. Надо искать журналистов, фотографов. У нас достаточно много друзей в федеральных СМИ. Нам есть, у кого спросить. Надеемся на помощь других фондов. У нас не без конкуренции, конечно, не без вражды. Но нам никто никогда не отказывает. Если звонишь и просишь помощи, будь уверен — тебя поддержат и все для тебя сделают. Потому что нас мало, но мы в тельняшках. То есть здесь, скорее, все-таки друг за друга, брат за брата и вот это вот все.

— Очень четко понимают, в какой вы ситуации?
— Да. Никто не отказывает. Мы точно так же поступаем. Всегда готовы помочь всем, чем можем. У фонда же ничего нет, кроме репутации.

— Позволю себе закончить вопросом, с которого начал. Ты от него ускользнул. Зачем тебе все это нужно?
— Мне нравится видеть, как меняется отношение к благотворительности, как меняются судьбы людей, когда им помогаешь. Если говорить про какие-то адресные проекты, то я очень радуюсь всегда, когда получается добиться какого-то эффекта. У нас тяжелые программы. Но когда удается помочь, когда человек, например, пишет, что после реабилитации ребенок начал сам сидеть или говорить, это очень круто, приятно. Или когда приходит человек в тяжелейшей ситуации, когда ты помогаешь ему что-то разгрести и он потом просто пишет «спасибо» — это тоже хорошо. Мне нравится видеть, как все меняется вокруг.
Я все-таки считаю, что государство нам всем, конечно должно. Но должно совсем чуть-чуть. Мы должны друг другу больше. Если хочешь что-то поменять — бери и меняй. Других вариантов нет.